Зарисовка по Венге (инопланетник в плену)

Служба охраны спецгрузов сработала профессионально - чётко и слаженно. Корабль без опознавательных знаков, нарушивший космическое пространство Венги в районе орбит спецтранспортировок, был захвачен в самый короткий срок и без особых проблем. Двоих инопланетников, которые, ни о чём не подозревая, встречали десант у входного люка, сразу усыпили зарядами с газом мгновенного действия. Остальных трёх нейтрализовали почти так же быстро, ворвавшись поочередно в каюты и центр управления, где на момент задержания они находились.

Все пятеро нарушителей космических границ по приказу полковника Майрайны Шойфейр, лично командовавшей операцией захвата, были доставлены на корабле Нацбезопасности в резиденцию управления. И теперь она же, Майрайна, неспешно и тщательно разбиралась в своём кабинете с каждым из членов экипажа по отдельности. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы по изъятым с судна документам, установить, откуда прибыл этот инопланетный корабль. В свои сорок три года, половина из которых прошла здесь, на службе, она научилась справляться со своими обязанностями, как никто другой в конторе. Корабль был с планеты Земля, хотя и не имел приписки ни в одном порту этой планеты. Очередное нелегальное судёнышко, за которое некому предъявить. Космические бомжи. Такие уже задерживались в контролируемых космограницах Венги. Судно, которое депортировать некуда, по закону перейдёт в государственную собственность вместе со всеми захваченными на нём людьми. Сразу после полагающегося расследования.

Из пятерых землян больше других внимание Майры привлёк тот, кто значился в бумагах, как Андрей Гранд, бортинженер корабля. Не самый высокий среди задержанных, он выделялся своей стройной, гармонично сложенной фигурой, красивой осанкой и какой-то ладной выправкой, напоминающей военную. Тонкий лётный комбинезон замечательно подчёркивал его по-юношески узкие бёдра и упругие ягодицы. Приятное впечатление от внешности портили только волосы. Вернее, почти полное их отсутствие. Вместо какой-либо приемлемой для Венги причёски его голову покрывало нечто куцее, коротко стриженое, тёмно-русого цвета, не более пяти сантиметров даже там, где этот волосяной минимум смотрелся подлиннее, чем у висков и над открытой шеей. Ужас!
Не менее примечательным в этом нарушителе было его умение держать себя в руках. Он не впадал в ступор или истерику, как другие, не мешал ходу расследования, а молча стоял там, куда его поставили, и отвечал на вопросы, которые ему задавали.
Из остальных четырёх разношерстных зверьков, которые побывали у неё в кабинете, двое были напуганы настолько, что в основном затравленно молчали, а если и открывали рот, то из их невнятных, путаных фраз мало что можно было понять. Третий, смуглый и черноволосый, вытаращив свои агатовые глаза и отчаянно жестикулируя, что-то пытался доказывать ей и даже пробовал угрожать тем, что их будут искать. Майре смешно было слушать его: нарушить чужие границы, без дипсоглашений, без какого-либо порта за спиной и при этом грозить ЕЙ и чего-то там требовать?! Четвёртый, крупный бородатый мужчина с бритой головой, оказался самым неадекватным из всех и грубо протянул свои ручищи к документам на её столе. Майра усмехнулась, воспроизведя в памяти, как ей пришлось усмирить и поставить на место этого безмозглого психа, понадеявшегося на тупую мужланскую силу: короткий тычок сложенными лодочкой пальцами под диафрагму, затем рубящий удар ребром ладони сбоку по шее, в сонную артерию - и наглец мешком сполз по столешнице на пол. Не понадобилась даже помощь девушек-гвардейцев.
Но тот, кто сейчас стоял перед ней, похоже, был самым разумным во всей этой коллекции. Он смотрел на Майру с должным уважением, хоть и не без некоторой опаски, которую старался тщательно скрыть в глубине своих карих глаз. Выражение его лица представляло собой смесь натянутой улыбки с вежливой отстранённостью от всех, с кем он столкнулся в этот не слишком удачный для него день. А ещё Майру поразил необычный, никогда не виденный ею прежде контраст между чёрными, как смоль, бровями и гораздо более светлым оттенком волос. Может, он их подкрашивает вместе с ресницами? Стоило признать, что зверёныш был по-своему красив. Определённо красив! Странно, что его направили в спецы. Хотя инопланетники не ценят мужской красоты.
«Экзот», - усмехнулась про себя Майра, неспешно изучая взглядом землянина. И не просто экзот, а интересный, любопытный экземплярчик экзота. И никак не выглядит на свои 32 года, что указаны в документах. Максимум на 25.
Зато отмеченный в бумагах возраст сильно скинет цену, пожелай Майра выкупить этого зверька до передачи задержанных в инспекцию по разумной собственности. Но сначала нужно было соблюсти необходимые формальности:
- Айндрэй Грайнд, твой корабль пересёк границу космического пространства Венги. Венга жестоко карает за нарушение своих границ. Если ты назовёшь мне порт или государство, которое возьмёт на себя ответственность за этот поступок, возможно твою жизнь и жизни других мужчин на твоём корабле удастся спасти. Если нет, вы все вместе с кораблём отойдёте правительству Венги и будете проданы или утилизированы.

* * *

Андрей:
Когда две девушки-амазонки, из числа тех, что захватили нас на судне, отконвоировали меня в какой-то кабинет, я увидел там женщину, которая сидела за рабочим столом. Зрелую, серьёзную женщину. Я никогда не умел и не пытался определить на глаз точный возраст дам, которых встречал. Ну разве что приблизительно. Очень приблизительно. Та, что перебирала сейчас на столе бумаги, была эффектной, ухоженной особой того самого возраста, который притягивал меня сильнее всего, - возраста, когда женщина, не утратив красоты, давно уже не выглядит не определившейся в жизни девицей, полной претензий, но ещё не знающей толком сама, чего она хочет. У женщины были светлые волосы. Гладко зачёсанные назад в какую-то строгую причёску, они делали её похожей на школьную учительницу, а лёгкая тёмная форма, элегантно облегавшая великолепную фигуру, и тонкие кожаные перчатки на руках, которыми она перекладывала бумаги на столе и которые придавали всему её облику какой-то особенный шик, вызывали невольную ассоциацию с чем-то надменно-аристократическим, держащим дистанцию, берегущим нежную кожу и брезгующим прикасаться к чему-либо голыми пальцами. Или с красивой эсэсовкой из гестапо. Это впечатление только усилилось, когда женщина, оторвавшись на секунду от бумаг, подняла на меня свои холодные серые глаза. Боже, какой у неё взгляд! Умный, проницательный, изучающий. Он внушил мне не просто уважение, а какой-то благоговейный трепет. Мальчишеский трепет. И хотя я давно уже был не мальчик и за свои тридцать два года научился неплохо владеть собой, мне в какой-то момент показалось, что она своей затянутой в перчатку рукой нежно, но властно сжала моё сердце. Это было похоже на сладкую боль, и неприятную и приятную одновременно. И, когда амазонки подвели меня ближе к столу и надавили на плечи, принуждая опуститься перед ней на колени, я подчинился без малейшего протеста. Такая женщина была достойна подобной позы, как никакая другая.
Закончив с бумагами, она снова подняла на меня глаза.
Она рассматривала меня без всякого стеснения, внимательно и с каким-то откровенным, неприкрытым любопытством, как рассматривают вещь. Это волновало, будоражило воображение. Но в то же время и беспокоило, раздражало моё самолюбие. Я старался держаться с достоинством, призвав на помощь всё своё самообладание, чтобы не упасть лицом в грязь перед такой женщиной. Даже вежливую улыбку время от времени пытался натянуть на себя.
Развернувшись на своём крутящемся кресле, она встала и, обойдя стол, приблизилась ко мне. Уверенная, твёрдая поступь её ног, обутых в изящные сапоги, опять ассоциировалась у меня с образом эсэсовки-аристократки, красивой, надменно-отстраненной, неприступной в своей строгости и опасной. Я невольно напрягся, но изо всех сил постарался скрыть это. Она подошла ко мне и своим ровным, хорошо поставленным голосом сказала с каким-то необычным йокающим акцентом и холодной официальностью:
- Айндрэй Грайнд, твой корабль пересёк границу космического пространства Венги. Венга жестоко карает за нарушение своих границ. Если ты назовёшь мне порт или государство, которое возьмёт на себя ответственность за этот поступок, возможно, твою жизнь и жизни других мужчин на твоём корабле удастся спасти. Если нет, вы все вместе с кораблём отойдёте правительству Венги и будете проданы или утилизированы.
Какой там порт, какое государство? – думал я с тоскливой горечью, слушая её. - Кто возьмёт за нас ответственность? Кому мы нужны? Вот влип так влип! Чёрт меня попутал связаться с этими нелегалами, пойдя на поводу у своей молодой меркантильной жены. И вот теперь жена там, а я тут, - стою на коленях, не зная, что ответить, в то время как красивая надменная «эсэсовка» ставит меня своими вопросами в непривычно унизительное положение. Она что же, хочет, чтобы я сейчас начал оправдываться перед ней, юлить и изворачиваться, как червяк под каблуком? Сама ведь прекрасно знает, что мне нечем крыть, что моя карта бита, как и карты остальных четверых, попавших в этот переплёт.
- Молчишь? - Женщина вернулась за стол и некоторое время заполняла бумаги. Потом с шумом захлопнула папку и, откинувшись в кресле, вернулась взглядом ко мне.
- Разденься.
Это её «разденься», брошенное бесстрастно-безапелляционным и даже каким-то обыденным тоном, будто такое в порядке вещей, будто так и надо, неприятно резануло мой слух. Захотелось спросить: «Вот так сразу, без прелюдии?» Нет, если бы то, что она приказала, было произнесено в более интимной, более располагающей к этому обстановке, я без малейших колебаний разоблачился бы хоть перед каждой из них, хоть перед всеми тремя сразу, но вот так, пОходя… Она, конечно, женщина эффектная, элегантная, пленительно-властная и безусловно достойна того, чтобы перед ней стояли на коленях. Но зачем же других унижать? Зачем унижать таким способом? За кого, интересно, она меня принимает? За тупое послушное животное? Или за одного из тех, что публично оголяются, раздеваясь у стриптизного шеста, дабы ублажить похоть женской аудитории.
Задетый за живое, я постарался всё же остаться в рамках вежливости, и даже снова попытался нацепить на лицо дежурную улыбку:
- Это так необходимо? Мы что, на приёме у врача?
Она или не уловила иронии в моих словах, или - что скорее всего - просто проигнорировала её. Ни голос, ни выражение лица эсэсовки ничуть не изменились, когда она сказала:
- Я оприходовала тебя как государственную собственность. Мне нужно установить категорию этой собственности. И впредь в разговоре с женщиной прибавляй уважительное обращение «госпожа». Всегда!
Слово «собственность» звучало пугающе притягательно. От него как-то тревожно защемило в груди. Но «государственная» - отдавало бездушным, казённым холодком. Хотя государство-то женское. Одни женщины у власти. Мысль о том, что вот такая властная дама, как эта эсэсовка, возьмёт меня себе в собственность, заставила сжаться сердце в какой-то томительной, маняще-сладостной тоске.
Стоп, - мысленно притормозил я себя. - Романтик долбанный. Идеалист недоделанный. Фантазии свои засунь в одно место. Что ты знашь о Венге? Пока что на тебя здесь смотрят, как на нечто такое… как на… в общем, не как на человека. Ещё и оценивать собираются. Категорию устанавливать. Как скотине на рынке. Или как свиной туше в мясном ряду. Туша такой-то категории. Тут не просто обидно. Тут похуже. Потому что в ничтожество пытаются превратить. В покорно-послушное, безответное ничто.
Нет, вы, красавицы, как хотите, а я так не могу. И вряд ли когда-нибудь смогу. По крайней мере, в ближайшую сотню лет.
Ирония в такой ситуации оставалась единственным средством защиты моего мужского достоинства от посягательств подобного рода, и я не преминул воспользоваться ею:
- Ваше государство так сильно интересуется голыми мужчинами? – спросил я с кротким любопытством. - Поверьте, там всё в порядке с этой вашей категорией, если вы имели в виду то, о чём я подумал, госпожа.
Удар, нанесённый одной из амазонок по знаку, который небрежно подала ей эсэсовка, был таким неожиданным и сильным, что на какое-то время у меня пресеклось дыхание. Вот это БДСМ! - подумал я почти с восхищением, слегка приправленным обидой. Больно-то как! И, главное, без всякого предупреждения. Пришлось немного постоять буквой «Г», восстанавливаясь.
Ну, девочки! Ну, каратисточки! Я им тут улыбки обворожительные расточаю, а они… Ничего. Бывало и похуже. Драться с вами, милые, я всё равно не стану. Зря надеетесь.
Кое-как выпрямился и не удержался, чтобы не улыбнуться в лицо той, которая меня ударила. И ничуть не обиделся на неё за то, что она не наградила меня ответной улыбкой.
Этот резкий переход от казённой официальности к открытому и откровенно грубому насилию как бы раскрепостил меня. Сдержанность и внутренняя зажатость куда-то ушли, уступив место знакомому чувству лёгкости, раскованности и, казалось бы, неуместной весёлости. И в какой-то момент у меня даже мелькнула шальная мысль (шальные и порой ещё более дурацкие мысли не раз посещали мою неумную голову, причём, как правило, в самых неподходящих ситуациях), - я подумал: а что было бы, если б я сейчас ловко нырнул назад, умело разорвав дистанцию и выйдя из-под контроля моих «телохранительниц»? А потом немножко повеселился, ограничив себя уходами, уклонами от ударов и блоками, нейтрализующими эти удары. Нет, надолго бы меня, конечно, не хватило, особенно если бы к амазонкам присоединилась их военачальница, - а она наверняка присоединилась бы. Кто-нибудь из троих рано или поздно ухитрился бы схватить меня за комбинизон, лишая маневренности и давая двум другим возможность присоединиться, чтобы навалиться всем скопом. Но какое-то время я вполне мог порезвиться. Ох, и БДСМ они бы мне устроили после этого!
Прервав мои весёлые мысли, эсэсовка выдала всё тем же ровным, холодно-безапилляционным тоном:
- Тебе не стоит медлить, когда приказ женщины уже сформулирован чётко и ясно. И уж тем более не стоит спорить. Это будет иметь болезненные и очень болезненные последствия для тебя. А теперь сделай то, что я сказала - разденься. Прямо здесь и сейчас, и тебя никто трогать не будет.
А волшебное слово где? - чуть было не сорвалось у меня с языка. Но я благоразумно придержал свой язык за зубами. Пожалуй, не стоило дразнить гусей… Раздеться? Да пожалуйста! Если женщина просит…
Вот… Спокойно, без спешки снимаю с себя всё, тем более что это «всё» состояло почти из одного лётного комбинизона. Мне скрывать нечего и краснеть не за что. Любуйтесь на здоровье, если так хочется. Только смотрите, девочки, не влюбитесь все разом, одновременно. Лучше по очереди.
Эсэсовка окинула меня оценивающим взглядом с головы до ног и обратно с ног до головы, ничем не выказав, во сколько баллов она оценила увиденное, потом покрутила пальчиком, приказывая повернуться кругом. Это было не сложно, хоть и не сказать, чтобы совсем приятно. Я всё-таки не дрессированная собачка. И уж тем более не тот, кто крутится у шеста, развлекая женскую публику развратно-похотливыми движениями и позами.
Но когда она сказала: «Возбудись», да ещё таким равнодушно-обыденным тоном…
Ни себе-себе командочка! Подрочить, что ли? Я вроде и так немножко возбудился. Этот предмет не спрашивает у меня, когда ему встать колом, а когда расслабиться. Вот возьмись за него своей рукой в перчаточке, если так неймётся увидеть, враз получишь желаемый эффект и окончательный результат. Только девочек своих отправь покурить. Я - не клоун, чтобы устраивать дешёвый сексуальный цирк на публике. Кто угодно, только не клоун. Секс - дело интимное.
А вслух сказал, по-прежнему удерживая себя в рамках:
- Я не смогу, госпожа. Считайте, что я стесняюсь. Или, что импотент.
Последствия были вполне предсказуемыми: теперь меня били уже обе «телохранительницы». Оказавшись на полу, полежал, подумал.
Что ж они жестокие-то такие? Ведь ничего особенного не сказал. Ничего обидного или дерзкого. Это я должен был обидеться. Она, эсэсовка, может думает, что я этот… как его, прости господи… эксбиционист? Ну, словом, который, распахнув полы плаща или пальто, дрочит и спускает от того, что на него смотрит женщина.
Кажется, начинаю заводиться, чувствую, как весёлое настроение медленно выдавливается из меня нарастающим глухим раздражением. Это что же получается? Она, эта красивая «эсэсовка», эта пленительно-властная дама, хочет, чтобы я по её приказу выставил вперёд свой живот и начал бесстыдно, как быдло, дрочить перед ней, закатывая глаза под лоб? Потому что она так приказала. А она будет оценивать, насколько я быдло и как быстро в него превращаюсь. Тридцать два года не был быдлом. А теперь стану. Потому что она так захотела. Значит, она вся из себя такая этакая, головой чуть не в поднебесье упирается? А я, значит, быдло?
Чувствую, как потихоньку наполняюсь изнутри злостью. Жаль, что пар выпустить некуда. Проломить, что ли, стол кулаком, раз уж женщин трогать принципы не позволяют. Чужой стол не жалко. А кулак – тем более. Похоже, что он мне больше не понадобится. Похоже, не жилец я на этой экстремально матриархальной планете. Характерами не сошлись. И теперь предстоит полный и окончательный развод. ФемДом какой-то у них не такой. Не такой, каким его рисовало воображение.
Медленно поднимаюсь с пола и слышу её голос:
- Тебе не стоит делать предположений или предложений, что и как считать госпоже. Ты не здоров? Твой член не работает?
Вот так, значит? Если не дрочу перед ней, выставив вперёд живот и пуская изо рта слюни, как безмозглое, бесстыдное быдло, то я нездоров. А вот если дрочу, как быдло, то здоров. Нет, все мы, конечно, не ангелы, я сам малость с прибамбасами, с некоторыми отклонениями от нормы. Но чтобы так! Чтобы настолько!
От обиды и уязвлённого самолюбия даже боль в отбитом теле, на совесть обработанном амазонками, отошла куда-то на задний план и от этого если не утихла, то как бы уменьшилась.
Отвечаю предельно спокойно, неспешно, с расстановкой, уже без улыбки и со всей откровенностью, не скрывая своих чувств, смотрю прямо в её холодные серые глаза:
- По нашим земным меркам я вполне здоров, госпожа. И до сих пор у меня там всё работало. Просто не умею делать это на публике. Не умею и не люблю. Можно вопрос, госпожа?
Чего угодно ожидал от неё в ответ, но только не смеха. Её будто прорвало. И это удивило меня больше, чем удивила бы любая другая её реакция. Она, оказывается, смеяться умеет? А я думал, у неё там всё глухо, как при климаксе. Думал, конец. Забьют до смерти. Сами не забьют, так группу поддержки вызовут. С автоматами. Пулю в голову - и готово. Или как тут у них приводят в исполнение? Через газовую камеру? А, может, сразу в крематорий? Я-то в любом случае не переступил бы через себя. На «быдло» не пошёл бы ни при каком раскладе.
Не переставая смеяться, эсэсовка спросила:
- То есть возбуждаться ты умеешь только тихо сам с собой и в тёмной комнате? По-другому твой член не работает?! – и, справившись, наконец, со смехом, добавила: - Что ты там любишь, забудь – это никого не интересует. Да, ты можешь задать вопрос. Спрашивай.
Ну, насчёт тёмной комнаты, я бы, пожалуй, не совсем согласился. Точнее, совсем не согласился. Но сейчас, когда у меня немножко отлегло от души, когда малость полегчало, не хотелось спорить по пустякам. Может, не задавать ей свой вопрос? Не дёргать тигра за усы? Слишком уж строго у них тут. Можно сказать, свирепо. Непредсказуемо свирепо. Ладно, спрошу. Бог не выдаст, свинья не съест. Тем более что в ней, в этой эсэсовке, вроде бы проглянуло что-то человеческое.
- Я вот что хотел узнать, госпожа. Просто, чтобы понять для себя. Зачем вам это было нужно?.. ну, то, что вы приказывали мне сделать. У нас, на Земле, если кто-нибудь любит наблюдать за мастурб… за возбуждением или ещё чем-то, называют вуайеризмом. Нет, я ещё могу понять, когда женщине нравится, что ей целуют руки, ноги и всё прочее, лижут там где-нибудь, словом ублажают. Это я могу понять. Но наблюдать… Если мой вопрос вам неприятен… ну, в общем, я старался, чтобы в нём не было ничего оскорбительного для вас, госпожа.
Эсэсовка усмехнулась:
- Тебе совсем не обязательно понимать приказы женщины. Многое из того, что мне нравится, может оказаться для тебя непонятным. Это не важно. Но на данный момент, я уже сказала тебе, – она сделала акцент на эту фразу, – я пытаюсь определить твою категорию, как раба. Годишься ли ты продать тебя кому-нибудь в качестве необученного наложника, или хотя бы оставить в казарме для развлечений личного состава, или только сдать в бордель. Как у тебя с болевым порогом?
Что это она сразу про болевой порог? Мысль о том, что здешние девицы и тётеньки все сплошь садистки, которые в детстве любили издеваться над домашними животными и замучивать до смерти каких-нибудь кошек или собачек, а теперь проделывают то же самое с мужским полом, показалась мне не просто неприятной, а очень неприятной. Тут уже не дозированная эротическая жестокость, как в костюмированных играх с плётками-многохвостками. Тут нечто пострашнее. Нечто бездушное и бесчеловечно-хищное. Неужели всё так плохо на этой планете? Неужели все их забавы сводятся только к тому, чтобы нещадно бить мужиков и превращать их в клоунов или послушное быдло, которое по команде будет дрочить на потеху зрительницам.
Поневоле вспомнились те гуляющие по сети жёсткие садистские видео, показывающие нравы здешних дам и девиц, - видео, пару-тройку из которых мне довелось посмотреть в своё время и которым я не слишком доверял, как не доверял любой рекламе.
Я глядел на эту красивую эсэсовку, на эту сильную, властную женщину, образ которой пленял меня против воли, и думал. Думал о том, что тигрица-людоедка тоже красива своей хищной красотой, своей силой, гибкостью и грацией. Но вот насколько она красива в тот момент, когда, облапив свою поверженную двуногую жертву и глубоко вогнав в живое тело огромные кривые лезвия когтей, из которых не вырваться, хватает человека за лицо и с безжалостной звериной силой ломает ему своими мощными клыкастыми челюстями лицевые хрящи и кости? Насколько она красива в этот момент? И насколько красивы и пленительны для того, кого она убивает, её хищные глаза, горящие азартом и по-звериному пустые в своей неосознанной жестокости.
Неужели всё так плохо на этой планете?
И всё-таки вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что говорил мой разум и видели мои глаза, где-то глубоко в подсознании что-то противилось такому положению вещей. Я не верил до конца в то, что всё так плохо, не верил, что меня могут забить до смерти. Не верил даже тогда, когда, замкнув накоротко свою гордыню и этим коротким замыканием выбив предохранительные пробки самосохранения, готовился к самому худшему. Потому что где-то там, глубоко-глубоко внутри, жила вера в женщину-госпожу - умную, властную, строгую, но справедливую госпожу, пусть жёсткую и даже где-то безжалостную, но мудрую и непогрешимую в своей правоте, как истина в последней инстанции. Жила вера в госпожу, которой можно довериться целиком, без остатка, без тени сомнения в правильности того, что она будет делать. А может не в госпожу, а всего лишь в её придуманный, несуществующий образ? Но всё равно жила. Жила эта глупая, дурацкая, ничем не подкрепленная вера. И ничего нельзя было с ней поделать.
Поэтому на вопрос эсэсовки - «Как у тебя с болевым порогом?» - я ответил без грубости, без дерзости, но глядя ей прямо в глаза, вместо того, чтобы боязливо вжимать голову в плечи:
- С болевым порогом у меня не так чтобы очень, госпожа. Наверное. Точно не знаю. Не было такой практики, - и, помолчав, добавил: – А можно ещё спросить, госпожа?
- Твоих вопросов хватит, - сказала эсэсовка своим ровным, хорошо поставленным голосом. - Я хочу увидеть выполнение приказа. Встань прямо, убери руки за голову, представь себе что-нибудь возбуждающее. Я хочу увидеть твой член в действии. Не справишься за пять минут, отправишься в бордель развлекать пьяных гвардейцев.
Похоже, действительно всё плохо на этой планете. Хуже того, на что я надеялся в глубине души… Тигрица, кусающая за лицо. Хищные и пустые в своей звериной жестокости глаза, в которых не отыщешь и намёка на сострадание или справедливость, не отыщешь даже капли чего-то человеческого…
А пьяные гвардейцы – это кто? Амазонки? Ну а кто же ещё? Кто ещё может быть гвардейцами здесь, на Венге?.. Может, нальют и мне напоследок, не пожадничают? Гвардейцы всё-таки. Или у них тоже глаза хищно-пустые?
Грустно улыбнулся эсэсовке. А что мне больше остаётся? Теперь только улыбаться. Наговорился досыта. Пусть запомнят меня таким, какой есть. Человеком. И она, эсэсовка, пусть запомнит, и мои телохранители-гвардейцы, и те другие гвардейцы, которые будут пьяными и с которыми мне ещё предстоит столкнуться. Это у них у всех есть выбор. А у меня его нет. Нет и быть не может, когда речь идёт о человеческом достоинстве.
Как там говорили кадеты русских императорских корпусов? : «Душу – богу, жизнь – отечеству, честь – никому». Никому. Даже богу.
А ещё вспомнилась бесшабашная, обесценивающая смерть старинная поговорка: «Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка»…
Ну с «натурой-дурой», пожалуй, в самую точку, можно сказать в яблочко, с «индейкой» - тоже весьма похоже, а за «копейку» как-то непроизвольно зацепилось в мозгу слово «деньги», потом – «большие деньги»,.. «куш», а следом всплыл в памяти образ жены - красавицы Светланы. Подумалось с философской горечью: не видать тебе, милая, хорошего куша от этого рейса, не видать новейшей модели аэрошки, дорогих курортов и нового барахла… Ничего. Ты у меня не пропадёшь. Найдёшь себе кого побогаче, пообеспеченней. Да и счета мои все у тебя. Не у меня же, - я даже не знаю толком в каких они банках. Если не всё растранжирила, может что-нибудь и осталось. Так что не поминай лихом, Света.

Майра откинулась в кресле в ожидании. Часы на стене медленно отмеряли отпущенное время. Мужчина стоял и ничего не делал. М-да. Жаль. Но зверьки, не умеющие подчиняться даже элементарным командам, ей здесь не нужны. Когда стрелка преодолела пять минут, она взяла листок бумаги и отписала резюме - передать зверька в бордель. Вейдже и порка сделают его вполне приемлемой бордельной игрушкой, которая хоть какое-то время послужит интересам венговских женщин. На большее он всё равно не годится. Жаль.